Буратино:

«он был — пластилиновый.

одни женские руки — принимали его за липкий цветной камешек, и сразу же брезгливо отбрасывали от себя. но были и другие — которые задерживали его в своих пальцах, прельщённые гладкими формами и незатейливыми цветами... и, наверное, это были — более тёплые руки — потому что в них он становился сначала просто мягким на ощупь, а потом и вовсе — податливым и пластичным насквозь.

и такие руки с радостью и удивлением начинали лепить из него всякие причудливые фигурки, обычно — беззаботно хохоча над результатами своих «трудов». а фигурки получались хоть и разные, но всё-таки — похожие друг на дружку — и цветом, но главное — смыслом... а потому — в конце концов, просто надоедали своим хозяйкам, и те частенько «случайно» забывали его где-нибудь у очередной подружки, или по-просту — на столике в ночном клубе...

обнаружив себя застывшим и затвердевшим в какой-то нелепой и непохожей на себя форме — он начинал кряхтеть и пыжиться, пытаясь восстановить свои былые — облик и цвет. но с каждым разом это получалось у него — всё хуже и хуже. особенно, с цветом. ведь, и без того неочень-то и яркие пластилиновые цвета — всё время перемешивались, и перемешиваясь, постепенно приближались к традиционно-средне-статистическому — серо-коричнево-никакому. да и на восстановление образа у него никак не хватало — то сил, то времени, но скорее всего — желания, потому что, всё равно — вскорости его опять подхватывали другие тёплые руки, и опять начинали — ласково мять и лепить из него всё те же односмысленные замысловатые фигурки.

однако, поводов к расставанию всегда находилось больше, чем поводов к творчеству — одним не нравилось, что руки после него становились какими-то липкими и неотмываемыми сразу, другим — чернота, всё время забивающаяся под ногти, третьим — масляные пятна, оставляемые им на одежде, и на документах... вобщем, его неизменно — бросали, выбрасывали, оставляли и забывали.

последний раз он обнаружил себя и вовсе в странном месте. наверное, это был — стол, на чьей-то загородной даче... было тепло, светило солнце, кряхтеть не хотелось, и постепенно оно сделало с ним то, что обычно делали только заботливые женские руки — он стал тёплым, и мягким настолько, что расплылся по этому столу — в большую правильной формы лепёшку. потом, уже затвердев, он вдруг подумал: «о! какой же я сейчас — правильный!».

с тех пор он всем проходящим мимо рукам, гордо кричит вдогонок: «смотрите, какой я правильный! я — идеальный!», а те — останавливаются, и согласно кивают. правда, некоторые из них, у которых есть куда — в это куда, добавляют: «... и плоский». но он этого не слышит, он — так и лежит — идеальный, серо-коричневый и плоский — на чьей-то загородной даче, на столе, в центре небольшого масляного круга...

а я — из дерева, и сколько меня не грей руками, я не становлюсь — мягким. а если в этом направлении переусердствовать, то и вовсе — чернею и обугливаюсь...

зато, я в воде — не тону.»