совесть

письмо из дома было хорошим и длинным, но он запомнил из него только одно, как ему казалось — главное: «Тимка, приезжай... корова отелилась, молочко будет... приезжай!» вот! — это самое «приезжай» — так занозой и застряло в его голове, никак не давая покоя. он-то хорошо знал, что значит «корова отелилась»... впереди была, хоть и недлинная, но зима, а жрать у него уже и сейчас было нечего, и поддержки ждать неоткого — дома, на селе, и без него едоков хватало, а здесь, в городе — кому он вообще нужен!

то ли с голодухи, то ли от своих невесёлых мыслей, но проснулся он рано, ещё затемно. слышал, как поднялась и ушла на базар хозяйка. потом, когда стало светать, завозился сосед, с которым они напару снимали эту комнату... быстро собрался и тоже ушёл. тоже на базар — он знал это наверняка, ведь, было воскресенье — базарный день... «приезжай...», «приезжай...» — звали его откуда-то издалека, а он лежал в сумерках, глядя на потолок, и не знал, что ему делать.

уехать сейчас — значит, бросить учёбу. значит — вернуться домой, на хутор, и наверняка стать — шофёром, как отец, как старший брат. или трактористом... а он хотел быть — врачом. точка. и, наверное — жить в городе... а главное — сдаться, отступить — как? но жрать, действительно — было нечего, и незачем подниматься и привычно идти на базар — денег тоже не было. уже целую неделю. совсем. и не было у него никаких видимых сопротивлений этому занозливому «приезжай!».

привычка сильнее человека, и когда совсем рассвело, он всё-таки — встал, умылся, оделся — и тоже пошёл на базар. так, без всего, с пустыми руками, бесцельно, по-привычке. на южном базаре в базарный день всегда есть на что посмотреть! он — как выставка, или музей. для глаз. а для души... базар — отличное место уединения. где можно открыто, на глазах у всех — неспеша побродить в полном одиночестве, потереться о чужие души, при том ничьих своей не задевая. ведь, одиночество — это равнодушие к тебе того, что тебя окружает. и его легче разделить с целым базаром, чем с каким-то облупленным потолком...


была почти середина дня и базар уже шёл на убыль... он почему-то сразу, издали, но совершенно случайно заметил этого крупного мужика, стоящего к нему спиной и что-то покупавшего у противоположного прилавка. лица его он не видел, зато увидел, как, запихивая деньги обратно в задний карман своих брюк, этот незнакомый ему мужик — обронил одну деньгу... скомканная бумажка выпала из его кармана, да так и осталась лежать на затоптанной земле близ прилавка. а мужик — ушёл. ничего не заметил.

он — неспеша подошёл к этому прилавку, небрежно наклонился, будто поправляя шнурок, подхватил в кулак выпавшую деньгу, выпрямился, сунул руку с ней в карман, и... пошёл в противоположную от мужика сторону. неспеша. хотя, сердце его почему-то вдруг начало биться — нестерпимо и яростно, как при быстром-быстром беге, словно оно и сейчас чему-то сопротивлялось, какому-то своему, неведомому, «быстрому бегу»... но он продолжал идти — необорачиваясь и неспеша. только голова сама собой втянулась в плечи, словно ожидая что кто-то сейчас его схватит сзади за шиворот и громко скажет: «Куууда пошёл! а ну-ка, верни, что взял!». и казалось ему, что весь базар теперь — замер и неотрывно смотрит ему в затылок, отсчитывая каждый его шаг. молча.

но никто так и не схватил его за шкирку, и не закричал истошно — «Держи вора!», да вряд ли вообще кто-нибудь обратил на него внимание... однако, оглянулся он — только выйдя за базарные ворота. никого! тогда-то он — подхватился, и стремглав бросился домой — за мешком, базар-то уже заканчивался и нужно было успеть! он успел. он купил тогда — картошки, масла, лука и хлеба. «на все» — на сколько хватило той мятой, выпавшей из чужого кармана, бумажки.

и... потихоньку «зАжил», потому что, потом их как-то послали «на кукурузу», а потом ещё куда-то, а потом — пришла посылка из дома... вобщем, одно слово — зАжил, жизнь наладилась. и никогда больше в жизни на его пороге не стоял этот страшный «не_тётка» — голод... но это он сейчас, с огромной высоты своих лет знает и так говорит, а тогда, в конце сороковых, уже зимой, на каникулах, сидя в родном доме на хуторе, на уютной кухне, за неизменным чаем, он рассказал всё — маме и деду. честно рассказал, без утайки, от корки до корки, всё, как есть. а рассказчик он всегда был отменный...

«И всё-таки, Тимка, ты дожен был ему эти деньги вернуть» — выслушав всё и немного помолчав, только и сказал обычно немногословный дед. он был — молоканским проповедником... «Как же дед?! Ведь, я же бы тогда пропал. Точно, пропал бы!» — горячо удивлялся Тимка. дед отлично знал — и что такое голод, и что это значит — «пропАсть», но лишь молчаливо и как-то рассеянно всё смотрел и смотрел на своего внука, никак не возражая и не оправдывая. «И деньги — он же сам выронил. Сам! И их бы просто кто-нибудь другой упёр... да и ушёл он очень быстро... и не знаю я его, а как найдёшь?!...» — всё неунимался со своими доводами Тимка. но дед — молчал...

Он и по сей день, наверное, так и молчит, где-то там — внутри, в глубине, у самого основания, где в человеке ещё даже души нет, где она только-только начинается, на чём она держится. и не давая покоя, Он молча смотрит оттуда, заставляя давно уже седого Тимофея, раз за разом, пересказывать эту историю уже — своим внукам, Его пра-правнукам... и не будет этому конца. потому что, переступая через совесть, люди договариваются лишь с самими собой — кто с разумом, кто — с душой, а совесть... нет... она — немая, и невозможно договориться с тем, кто всё время молчит.
везде присутствует, всё знает и всегда — молчит.